Когда на вашей улице в тихом русском городке происходила драка или убийство, вы обычно знали причины. Если тихоня убивал драчуна, вы знали – его довели. Вы знали потому, что видели убийцу и жертву ежедневно, вы слышали их разговоры. Если же события происходили в другом месте, вам приходилось полагаться на пересказ, объективный или не очень. Вы научились делать поправку “на рассказчика”, прежде чем брать дубину и ввязываться в потасовку.

      Теперь вам требуется применить это умение в новой ситуации. У вас есть два рассказчика, два пересказа. Один – это израильская пресса, другой – европейская пресса. Третьего рассказчика и пересказа – палестинского – вы не видите и не слышите, хотя бы потому, что, заботясь о вашей невинности, Израиль в первый же день отбомбился по палестинскому радио, палестинского ТВ в наших кабелях нет (в отличие от германского и турецкого), а личные контакты минимальны.

     Я недаром работал на БиБиСи в Лондоне, вместе с моим старшим товарищем Анатолием Максимовичем Голдбергом, которого некоторые из вас, может быть, помнят. БиБиСи учил своих журналистов стремиться к взвешенности и объективности. Поэтому я вижу те нехитрые приемы, которыми создается общественное мнение в Израиле, и в русской общине в частности.

     Каждая израильская жертва конфликта имеет имя, портрет, биографию. Мы слышим голоса осиротевших детей, овдовевших жен, безутешных матерей. Убитые палестинцы остаются безымянными. Это лишь номера и числа – двое убиты, 60 ранены. Десять убито, 120 ранено. 130 убито, 6000 ранено. Мы не видим их лиц, не слышим рассказов их семей. Израильское ТВ вещает часами из крохотного форпоста Псагот, или из Гило, но присходящее на улицах Рамаллы и Бет Джаллы мы видим лишь через объектив снайперского ружья. Как себя чувствует палестинская женщина, по дому которой садят израильские танки? Что хотел добиться в жизни 12-летний мальчик, прежде чем его череп расколола пуля “дум-дум”? Этого мы не знаем и не узнаем.

      Чтобы завтра добиться мира, газеты и ТВ должны сегодня уделить равное место и время каждому убитому. Не только жертве самосуда Вадиму Нуржицу, - о нем мы уже, кажется, знаем все. Но где рассказ о жизни 47-летнего крестьянина Исама Джуде из деревни Умм Сафа? Он собирал оливы на своем участке, когда его похитили поселенцы, запытали насмерть и бросили у обочины изуродованное тело со следами ожогов на лице. Где его фотография, где слова его жены и детей? Где рассказ о жизни и смерти Мухаммада ад-Дорры, единственного погибшего палестинского ребенка, обретшего имя? Израильская пресса видит в нем лишь веху в информационной войне, но где рассказ о мальчике, который пошел с папой купить подержанную машину, а нашел смерть?

      Выбор слов играет роль. Палестинцы всегда “беснуются” или “громят”, израильтяне “сдерживают”, у нас “хирургически точные попадания”, у них “звериная жестокость”, наши солдаты защищают Родину, их дети “посланы Арафатом”, их восстание “организовано палестинскими властями”, наши солдаты “выполняют долг”. Наши люди “жестоко замучены”, они “оказались в перестрелке”, израильские предложения “щедрые и великодушные”, их отказ – “попытка добиться своего силой”.